Мы исходили из того, что изначальной реальностью является человеческая жизнь. Под изначальной реальностью настало время вспомнить об этом - мы понимаем не какую-то единственную, и даже не самую важную, и, уж безусловно, не самую возвышенную, а просто-напросто ту первоначальную, первичную реальность, в которой, чтобы стать для нас реальными, должны проявиться все прочие реальности; в ней они берут свое начало, в ней укоренены. Рассматриваемая как изначальная реальность, "человеческая жизнь" - это не что иное, как жизнь каждого в отдельности, то есть всегда моя жизнь. "X", который живет этой жизнью и которого я обычно называю "я"; мир, где это "я" живет, очевидны для меня в форме присутствия или со-присутствия, и все это: и то, что я -это я, и то, что этот мир мой мир и я живу в нем, все это происходит со мной, и только со мной, иными словами, со мной в моем изначальном одиночестве. Если, может статься, в моем мире появится нечто, что также можно назвать "человеческой жизнью", но уже отдельной от моей, то совершенно ясно, что эта жизнь уже не будет ни изначальной, ни первичной, ни самоочевидной, а, наоборот, вторичной, производной, существующей в более или менее скрытой и гипотетической форме. Так вот, когда мы сталкиваемся с телами, очертания которых напоминают нам наше собственное, то мы различаем в них соприсутствующие "квази-я", другие "человеческие жизни", каждую -со своим миром, отъединенным, именно в силу своей единичности, от моего. Важность этого нового этапа, этого появления в том, что если моя жизнь и все в ней самоочевидно для меня, имманентно мне - отсюда и ходячая истина об имманентности человеческой жизни, ее самопогруженности,-то косвенное появление, соприсутствие чужой жизни сталкивает меня вплотную, лицом к лицу с чем-то трансцендентным по отношению к моей жизни, а следовательно, с тем, что существует во мне, не обладая самостоятельным бытием.
    Единственно очевидным в моей жизни является лишь указание на существование других человеческих жизней, но поскольку человеческая жизнь в своем изначальном одиночестве-это лишь моя жизнь, а прочие жизни-это жизнь каждого в отдельности из подобных мне существ, следовательно, в силу своей чужеродности, жизни эти находятся вне моей, по ту сторону, отграничены от нее. Поэтому они и трансцендентны, то есть внеположны. И вот тут-то перед нами впервые возникает новый тип реальности-не являющейся реальностью как таковой, поскольку она не изначальна. Жизнь другого, в отличие от моей собственной, не является для меня самоочевидной реальностью; жизнь другого, если говорить о ней нарочито утрированно,- это лишь предположение, догадка, то есть предполагаемая реальность; и как бы бесконечно правдоподобна, вероятна, допустима она ни была, она никогда не будет реальностью изначальной, несомненной- первоосновой. Но это ставит нас перед следующим фактом, а именно: изначальная реальность, каковой является моя жизнь, содержит в себе множество реальностей второго порядка, предполагаемых, что открывает передо мной огромную сферу реальностей, отличных от моей собственной. Поскольку, называя их gros-so modo ( Грубо говоря (итал.).)* предполагаемыми-мы могли бы также сказать "вероятными",-я не лишаю их свойств реальности. Единственное, в чем я отказываю им, так это в праве именоваться реальностями изначальными, неоспоримыми. По-видимому, признание за реальностью прав на существование подразумевает градацию, шкалу, иерархию, и, подобно ожогам, можно выделить реальности первой, второй, третьей степени, причем не в смысле содержания этих реальностей, а исключительно в смысле того, насколько они реальны. Один пример: мир, каким описывает его физика, одна из образцовых на сегодняшний день наук, физический мир, безусловно, обладает реальностью; но какова степень этой реальности? Совершенно очевидно, что реальность его будет из числа предполагаемых. Достаточно вспомнить, что облик физического мира, реальность которого нас в данный момент интересует, есть следствие физических теорий, а теории эти, как и все научные теории, постоянно видоизменяются; они изменчивы по самой своей сути, поскольку спорны. Мир Ньютона сменился миром Эйнштейна и Бройля. Реальность физического мира, столь быстро сменяющая, упраздняющая одну свою модель другой, не может быть большей, чем реальность четвертой или пятой степени. Но, само собой разумеется, это будет реальность. Под реальностью я понимаю все, с чем я вынужден считаться. Сегодня же я вынужден считаться с миром Эйнштейна и Бройля. С ним связана медицина, пытающаяся меня лечить; с ним в значительной степени связано производство машин, служащих сегодня людям; с ним очень определенно связано мое будущее, равно как и будущее моих детей и друзей, поскольку еще никогда в истории грядущее так не зависело от теории, в данном случае-от теории строения атомного ядра.
    Чтобы не спутать все эти предполагаемые реальности с реальностью изначальной, назовем их интерпретациями или нашими идеями о реальности, иными словами, предположениями или вероятностями.
    И вот теперь нам предстоит коренным образом изменить ракурс и точку нашего зрения. Но эта новая точка зрения, на которую мы будем постепенно переходить-за исключением отдельных моментов, когда придется возвращаться к старому видению,- новая для нашего курса, на самом деле является нормальной, общепринятой. Ненормальной, непривычной была точка зрения, на которой мы стояли до сих пор. Тут же поясню, о каких двух ракурсах идет речь. Но для этого следует сказать еще несколько слов о том, о чем я начал говорить, а именно, что появление другого человека, а вместе с ним и догадка, что передо мной "я", подобное моему, со своей жизнью, похожей на мою, а следовательно, не моей, а своей собственной, и со своим миром, в котором это "я" существует изначально,- все это первый пример, на котором я, среди прочих реальностей моего мира, сталкиваюсь с реальностями, которые не являются изначальными, а только предполагаемыми, то есть, строго говоря, идеями или интерпретациями реальности. Тело другого человека для меня- изначальная и неоспоримая реальность; по то, что в этом теле живет некое квази-"я", что оно одушевлено некоей другой квази-жизнью, это уже моя интерпретация. Реальность другого человека, другой человеческой жизни, таким образом, является реальностью второго порядка по сравнению с моей жизнью, моим "я", моим миром.
    Это утверждение, помимо своей самостоятельной значимости, важно еще и тем, что заставляет меня признать существование в моей жизни бесчисленного множества предполагаемых реальностей, что, повторяю, вовсе не значит, что они ложны, а лишь то, что они спорны, несамоочевидны, не-изначальны. Вспомним более чем убедительный пример, а именно так называемый физический мир, созданный физической наукой и такой непохожий на мой, жизненный, изначальный, в котором нет ни электронов, ни вообще чего-либо подобного.
    Так вот и здесь-то наша мысль и делает поворот, в жизни мы обычно относимся к этим вероятностям, или реальностям второй степени, как к изначальным. Другой человек как таковой, то есть не только его тело, движения и жесты, но и его "я", и его жизнь так же реальны для меня, как мои собственные. Иными словами, я не только живу одновременно своей жизнью в ее первичности, но и, в равной степени, множеством других как бы первичных, являющихся всего лишь реальностями второй, третьей и так далее степеней. Более того, я, как правило, не даю себе отчета в истинности собственной жизни с ее изначальным одиночеством, а лишь предполагаемо живу предполагаемыми вещами, живу среди интерпретаций действительности, которые создает и накапливает мое социальное окружение и человечество в целом. Среди них есть и такие, которые заслуживают того, чтобы признать их истинными, и я называю их реальностями второй степени, но именно эта оговорка-"заслуживают того, чтобы признать истинными"-и заставляет относиться к ним с известной осторожностью. Будучи интерпретациями, они всегда, в конечном счете, могут оказаться ложными и скрывать за собой откровенно иллюзорные реальности. И действительно, подавляющее большинство окружающих нас вещей являются не просто предполагаемыми, а чисто иллюзорными; мы слышим, как их называют, определяют, оценивают, обосновывают их существование, и, слушая других и не подвергая эти вещи строгому анализу собственной мысли, заочно считаем их истинными, реально существующими. То, о чем я говорю сейчас в самых общих чертах, станет ведущей, стержневой темой будущих лекций. Но пока оставим эту мысль в том смутном, упрощенном, вульгарном виде, в каком она впервые явилась нам.
    Но если все это действительно так-в чем вы сможете убедиться во время ближайших лекций,-значит, наша обычная жизнь состоит из контактов с prag-mat'ой, то есть с вещами, делами и значимостями, которые, по сути дела, всего лишь существующие независимо друг от друга интерпретации; иначе говоря, поскольку мы в нашей жизни постоянно имеем дело с псевдо-вещами, то и вся наша деятельность неизбежно будет псевдо-деятельностью-тем, что мы раньше обозначали в высшей степени расхожим, но и в высшей степени глубоким по смыслу выражением "убивать время"; таким образом, обычно мы лишь как бы живем, не живя при этом нашей действительной, истинной жизнью, которой должны были бы жить, если бы покончили со всеми бесконечными интерпретациями, исходящими от окружающих нас людей, которые обычно называются "обществом", и если хотя бы время от времени вступали в прямой, недвусмысленный контакт с нашей жизнью, с нашей изначальной реальностью. Но она, как мы уже говорили, подразумевает изначальное одиночество. Речь идет, таким образом, о том, что человек должен периодически выяснять отношения, улаживать дело, за которое он, и только он несет ответственность, меняя при этом угол зрения от того, под которым мы видим вещи, являясь членами общества, на тот, под каким они предстают нам, когда мы удаляемся в наше одиночество. В одиночестве человек истинен, в обществе-тяготеет к тому, чтобы превратиться в простую условность, фикцию. Чтобы жить истинной, реальной жизнью, человек должен как можно чаще замыкаться, углубляться в свое одиночество. Эти уединения, в которых мы требуем от окружающих нас подобий и иллюзий верительных грамот их истинности, и называются жеманным, нелепым и расплывчатым словом "философия". Философия- это самоуглубление, отступление в себя, anabasis *( Путь в глубь страны (греч.). ), когда человек сводит счеты с самим собой и его взгляду предстает его "я" во всей своей пугающей наготе. Перед другим человеком мы не бываем и не можем быть в полной мере обнажены: как бы обволакивая нас своим взглядом, другой человек скрывает от нас нашу наготу. Странное явление-эта краска стыда, под которой как под неким розовым покровом прячется наше обнаженное естество. О наготе нам еще придется всерьез поговорить, когда речь пойдет о смущении.
    Таким образом, философия-не наука, а, если угодно, некая непристойность, поскольку, совлекая покровы с вещей и с самого человека, она обнажает их естество, их плоть, оставляя их такими, каковы они есть. Поэтому если она возможна, то она и есть истинное познание, чего нельзя sensu strictu сказать о других науках, поскольку они-лишь средства, технические ухищрения для более утонченного использования вещей. Истина-это вещи, с которых совлечены покровы, и поэтому обозначающее истину греческое слово "aletheia, aletheuein" и значит, в дословном переводе, "обнажать". Что касается испанского слова, восходящего к латинскому "veritas, verum"-истина,-то оно, скорее всего, образовано от индоевропейского корня "ver"; что означает "говорить", отсюда и "verbum", то есть "слово", но не в обычном, а в торжественном и серьезном смысле, слово религиозное, которым мы призываем в свидетели самого Бога, то есть-слово клятвенное. Но примечательно, что, когда мы упоминаем имя Бога как свидетеля наших отношений с действительностью, выраженных в слове, а точнее, в слове истинном, Бог не становится, как некое третье лицо, между мной и действительностью. Бог-никогда не третий, поскольку Его присутствие-это, по сути своей, отсутствие; Бог-это тот, кто присутствует, отсутствуя, это некое безмерное отсутствие, оставившее во всем присутствующем сияющий след, и роль Его как свидетеля нашей клятвы-в том, чтобы оставить нас наедине с реальностью вещей-так, чтобы между ними и нами не было ничего, что скрывало, заслоняло, прятало бы их от нас; и это открытое противостояние и есть истина. Вот почему великий Экхарт- гениальнейший из европейских мистиков-называет Бога "молчащей пустыней именем Бог".
    То, что философия, сопоставляющая нашу условную псевдожизнь с нашей истинной, изначальной реальностью, нуждается в еще более точной методологии, чем любая другая наука,-иной вопрос. Это говорит лишь о том, что философия, помимо прочего, подразумевает и определенный метод исследования; но совершенно очевидно, что методология играет здесь подчиненную роль и необходима для выполнения все той же извечной и первоосновной задачи. Мы все помним, конечно, что в середине прошлого и в начале нынешнего века философия, наименовавшая себя позитивизмом, претендовала на роль науки или, вернее, "как бы науки"; но не будем слишком строги и простим бедняжке этот мимолетный приступ ложной скромности!
    Таким образом, философия-это критика условной жизни, и в первую очередь жизни каждого конкретного человека,-критика, которой человек время от времени обязан подвергать эту жизнь, ставя ее перед судом своей истинной жизни, своего неумолимого одиночества. Или, иначе говоря, человек должен вести постоянный пересчет ценностей окружающих его вещей и дел, чтобы они окончательно не превратились в иллюзию, и, испытывая их пробным камнем изначальной реальности, устанавливать, в какой степени сам он реален.
    На протяжении этого курса мы подвергнем все, что обычно называют социальным, суду истинной реальности человеческой жизни, чтобы увидеть, насколько все это истинно; иными словами, мы будем постоянно сопоставлять нашу условную, привычную, обыденную жизнь и свойственную ей точку зрения с непривычной, непростой и суровой точкой зрения нашей первичной реальности. Мы шли к этому шаг за шагом, начиная с простейшего наблюдения над яблоком: перед лицом неподкупного суда яблоко, которое, как мы полагали, целиком находится перед нами, оказалось надувательством; одна половинка его постоянно скрыта от нас, в то время как другая, а следовательно, и все яблоко в целом, не является явной, самоочевидной реальностью, то есть реальностью как таковой. Далее мы обратили внимание на то, что большая часть чувственного мира также скрыта от нас; более того, та часть его, которая в каждый данный момент видна нам, скрывает остальное, делает его лишь со-присутствующим: так стены комнаты скрывают от нас город, хотя мы находимся в комнате, которая находится в городе, а город-в какой-то стране, а страна-в какой-то части Земли и т. д.
    Но самый серьезный приговор суд невидимого выносит другому человеку, поскольку лишь его внешняя оболочка видима нам, но характер этого другого "я", другой человеческой жизни открывается нам лишь как интерпретация действительности, как великая и в той или иной степени правдоподобная догадка.
    С точки зрения главной темы нашего курса именно он-другой человек-является основной реальностью, так как все наши поиски фактов, которые с уверенностью можно было бы назвать социальными, оканчивались неудачей: ни в нашем отношении к камню, ни к растению нет и намека на социальность. В наших отношениях с животными и в отношениях между собой нечто похожее на социальное, казалось бы, различимо. Почему? Потому, что при нашем контакте с животными мы неизбежно должны учитывать, что оно, с той или иной степенью точности, предвидит наши действия и готовится отреагировать на них. Следовательно, перед нами новый тип реальности, а именно такой, при котором наше действие включает в себя заранее предусмотренное ответное действие другого существа в отношении нас; с этим, другим существом в свою очередь происходит то же, что со мной, и в результате возникает любопытный эффект: действие исходит не от одной, а от двух сторон-от меня и от животного одновременно. Это в полном смысле слова соучастие. Я предвижу, что мул может лягнуть меня, и эта его реакция "соучаствует" в моем поведении, вынуждая меня держаться на расстоянии. В этом действии я и мой соучастник, мул, учитываем друг друга, иначе говоря, существуем обоюдно, или со-существуем. Как видим, возникает некое другое существо, о котором мне заранее известно, что оно, с той или иной степенью вероятности, отреагирует на мои действия. Это заставляет меня предусматривать его реакцию в своем будущем действии, или, что то же, действовать, учитывая эту реакцию. Так же ведет себя и животное; поэтому наши действия переплетаются, становятся взаимными, обоюдными. Это и есть взаимодействие. Языковая традиция трактует понятие "социальность" и "социальное" именно в этом смысле. И мы пока остановимся на такой трактовке.
    Однако наши отношения с животными в целом ограниченны и не поддаются точному определению. Это заставило нас пойти по методологически наиболее естественному пути-попытаться найти другие факты, в которых обоюдность выступала бы более ясно, безусловно, самоочевидно, то есть найти такое существо, которое было бы в принципе способно реагировать на меня в той же степени, что и я на него. Тогда и сам факт обоюдности проявился бы наиболее ясно, полно, очевидно. Но это случается только в моих отношениях с другим человеком; более того, он существует для меня именно потому, что я воспринимаю его как равного в смысле способности реагировать. Обратите внимание, что другой по-латыни "alter" -означает также и "второй", то есть входит в понятие пары. "Unus et alter"-один и другой, то есть двое, причем "alter", "другой" выступает как contraposto *( противопоставление (итал.) ), как член сравнения, противопоставленный "одному". Отсюда и поразительная по внутренней смысловой связи цепочка:"один" - "другой" - "друг" - "подружиться".
     Сказать, что мы не дружим с кем-то, и будет означать, что мы не поддерживаем с ним социальных отношений. Подружиться с камнем или с пучком зелени- невозможно.
    Таким образом, человек-это не только я сам, но еще и другой, а значит-прошу обратить на это особое внимание,-некто, с кем я могу и должен, даже помимо своей воли, дружить, общаться, поскольку- даже если бы я предпочел, чтобы его не существовало, потому что он мне ненавистен,-неизбежно оказывается, что я для него существую и поэтому вынужден поневоле считаться с ним и с его намерениями в отношении меня, которые вполне могут быть и недобрыми. Взаимная необходимость считаться друг с другом, обоюдность-первый признак, который можно отнести к разряду социальных. Насколько это суждение окончательно, будет видно из дальнейшего хода наших рассуждений. Но обоюдное действие, взаимо-действие возможно, лишь поскольку другому присущи те же свойства, что и мне: он несет в себе свое "я" так же, как я-свое, или, как говорится, тоже себе на уме, иными словами, думает, чувствует, испытывает симпатии, стремится к каким-то целям, настаивает на своем точно так же, как и я. Но, разумеется, я замечаю все это по его жестам и движениям, то есть по тому, как он на меня реагирует. Оказывается, таким образом, что другой-Человек-впервые возникает в моей жизни как некто реагирующий на меня, и не более. Все остальное в человеке вторично по отношению к этому качеству и проявляется лишь впоследствии. Таким образом, становится ясно, что быть другим-не случайность, которая может постичь или избежать Человека, а исконно присущее ему свойство. Я, в своем одиночестве, не мог бы отнести к себе родовое имя - "человек". Стоящая за этим именем реальность появляется в моей жизни только с появлением в ней другого человека, реагирующего на мои действия. Очень точно формулирует эту мысль Гуссерль: "Само понятие "человек" предполагает обоюдное существование, существование друг для друга, а поэтому-человеческую общность, социум". И наоборот: "В равной степени очевидно, что люди могут восприниматься только на фоне (реальном или возможном) других людей". Поэтому, добавлю я от себя, заявление о том, что человек может существовать вне и помимо общества, по сути своей противоречиво и бессмысленно. Теперь, наконец, становятся понятны мои оговорки, когда, рассуждая о жизни как изначальной реальности и изначальном одиночестве, я говорил о человеке лишь как о некоем "X", о некоем живом существе. Скоро мы увидим также, почему было бы неправильным называть его "я". Но для этого нам надо было уяснить себе, в чем состоит новый ракурс, новая точка зрения. Человек появляется не в одиночестве-хотя одиночество его конечная истина,-а в сообществе с Другим, обоюдно реагируя Один на Другого.
    Язык свидетельствует, что было время, когда люди не делали различия, по крайней мере, в родовом смысле, между существами, принадлежащими и не принадлежащими к человеческой породе, поскольку им казалось, что все окружающее способно понимать их и реагировать на них. Иными словами, и камни, и растения, и животные были для них небезответны. Факт этот подтверждается тем, что во всех индоевропейских языках бытует выражение, аналогичное испанскому:
    "Как это называется?"-"Comment est-ce que I'on ар-pelle са?" А если известно название, или имя, предмета, то его, по-видимому, можно назвать, или позвать услышав наш зов, вещь отзывается на него, то есть приходит в движение, реагирует на то, что мы назвали ее по имени. "Appello", так же как латинское "calo" и греческое "cie, celomai", значит "заставить двигаться", "подвигнуть". В испанском глаголе "llamar" coхраняется внутренняя форма латинского "clamare", восходящего все к тому же "calo". Точно такая же семантика-"называть", "приводить в движение" присуща немецкому слову "heissen".
    Но настало время предупредить возможную ошибку в построении перспективы, которую мы рискуем совершить, составляя опись всего имеющегося в мире. Мы начали с анализа отношений между нами и камнем, затем перешли к растениям, затем-к животным. И только после всего этого мы столкнулись с фактом появления Человека, Другого. Ошибка произойдет, если мы попытаемся перенести эту хронологическую и в общем-то правильную последовательность нашего анализа на ту реальную последовательность, в какой появляются перед нами составляющие нашего мира. Реальная последовательность прямо противоположна методологической. Первое, что появляется в жизни каждого,-другие люди. Это происходит, поскольку любой "каждый" рождается в семье, а она никогда не существует обособленно; мысль о том, что семья это ячейка общества, заблуждение, принижающее роль такого чудесного человеческого установления, как семья, а она чудесна, хотя и обременительна, поскольку нет ничего человеческого, что, помимо прочего, не было бы обременительно. Таким образом, человеческое существо рождается среди людей и с ними оно сталкивается в первую очередь; иначе говоря, мир, в котором ему предстоит жить, начинается с "мира людей"- мира в смысле житейском, в том смысле, в каком мы употребляем это слово, говоря, что "человек знает мир", что "надо набираться житейского опыта" или что "кому-то этого опыта не хватает". Мир людей входит в нашу жизнь раньше, чем мир животных, растительный или мир минералов. Весь прочий мир мы видим-как сквозь решетку тюрьмы-сквозь мир людей, среди которых рождаемся и живем. А поскольку из всех форм обоюдной деятельности самой активной и распространенной являются разговоры, которые ведут между собой и со мной люди, непосредственно меня окружающие, то с этими разговорами в меня входят их представления обо всем окружающем и впоследствии я гляжу на мир уже сквозь эти представления.
    Это означает, что появление в нашей жизни Другого всегда происходит как бы у нас за спиной, поскольку, обнаружив впервые, что живем, мы замечаем, что не только со всех сторон окружены другими людьми, но уже успели и привыкнуть к ним. Теперь мы можем сформулировать первую теорему социальности: человек a nativitate*( • с рождения {пат). ) открыт другому, чем он, чуждому существу; или иначе говоря: до того как каждый из нас осознает себя, он успевает получить общее представление о том, что существуют Другие, отличные от того, что есть он сам; то есть Человек, будучи a nativitate открыт другому-"alter",-который не есть он сам, является a nativitate и хочет он того или нет, нравится это ему или нет, альтруистом. Однако не следует привносить в это слово и во все наше определение какой-либо посторонний смысл. Когда мы утверждаем, что человек a nativitate, а следовательно, всегда открыт Другому, то есть учитывает в своих действиях Другого как нечто чуждое и отличное от него самого, мы вовсе не хотим сказать, что в этой открытости уже заключена какая бы то ни было благожелательность или неблагожелательность. Речь идет о чем-то предшествующем тому, как-хорошо или плохо-поведет себя человек по отношению к другому. Воровство или убийство не подразумевают большую или меньшую открытость, чем поцелуй или жертва, принесенная во имя другого.
    То, что Человек открыт другому, другим,-его постоянное и неизменное состояние, еще не превратившееся в определенное действие. Само по себе определенное действие-осуществляется ли оно ради других людей или вопреки им-предполагает это предшествующее состояние пассивной открытости. Оно еще не является собственно "социальным отношением", поскольку не воплощено ни в каком конкретном поступке. Это простое со-существование, матрица всех возможных "социальных отношений". Это простое присутствие, а по большей части со-присутствие, на моем горизонте Другого или Других. В этом состоянии еще не только никак не обозначилось мое поведение, но и-подчеркиваю особо-никак не конкретизировалось мое пассивное знание о Другом. Он для меня пока еще абстракт-нейшая реальность, "некто способный отреагировать на мои поступки". Пока он-абстрактный человек.
    Начиная с этой стадии мои отношения с другими развиваются по двум, хотя и соотносящимся направлениям конкретизации: первое состоит в том, что я мало-помалу все больше и лучше узнаю другого; уясняю подробности его облика, жестов, поступков. Второе заключается в том, что мои отношения с ним делаются все активнее, я воздействую на него, он-на меня. В действительности первое направление в своем развитии следует за вторым.
    Начнем поэтому со второго.
    Если я протягиваю руку и указываю другому на какой-нибудь находящийся неподалеку предмет, а этот другой идет к предмету, берет его и дает мне, то это заставляет меня сделать вывод, что у моего мира и мира другого есть точка соприкосновения, а именно:
    предмет, который, с незначительными отклонениями, обусловленными, к примеру, тем, что он видится нам в разной перспективе, одинаково существует для нас обоих. А так как это случается со многими вещами- хотя нередко и он, и я допускаем ошибки, полагая, что воспринимаем некоторые предметы одинаково,-и так как это случается не только с ним и со мной, но и со многими другими людьми, то во мне зарождается идея о некоем мире, внеположном моему и его миру,-о некоем предполагаемом общем мире, едином для всех. Это и есть то, что мы называем "объективным миром" в противовес миру каждого в его изначальности. Этот единый, объективный мир обретает конкретные черты в наших разговорах, которые ведутся в основном вокруг вещей, кажущихся приблизительно одинаковыми. Разумеется, время от времени я замечаю, что совпадение наших восприятии иллюзорно: та или иная подробность в поведении других неожиданно обнаруживает, что я вижу вещи, по крайней мере некоторые-чего достаточно,-иначе, мне становится неуютно, и я оказываюсь вынужден вновь замкнуться в собственном, только мне принадлежащем мире-мире изначального одиночества. Однако количество устойчивых совпадений достаточно для того, чтобы мир, в общих его очертаниях, виделся нам одинаково, чтобы сотрудничество в научной области стало возможным и в одной из немецких лабораторий могли использоваться наблюдения одной из лабораторий Австралии. Так, шаг за шагом, мы создаем-поскольку речь идет не о чем-то самоочевидном, а о конструкции, интерпретации-модель мира-не моего и не твоего, а принципиально другого, просто мира. Но великий парадокс здесь заключается в том, что отнюдь не существование этого просто мира делает возможным мое сосуществование с другими людьми, а, напротив, моя общность, мои социальные отношения с другими людьми делают возможным появление между ними и мной чего-то наподобие общего, объективного мира, того, что еще Кант называл миром "allgemeingultig", действительным универсально, то есть для всех; при этом под "всеми" он понимал человеческие существа, на общности восприятия которых и основывал объективность, реальность мира. Эта мысль вполне согласуется с моим замечанием о том, что часть мира, с которой я сталкиваюсь в первую очередь,-это люди, среди которых я рождаюсь и начинаю жить; иначе говоря, мир людей, влияющий на то, каким мне предстанет остальной мир. Естественно, что, будучи идеалистами, и Кант, и Гуссерль, придавая этой мысли отточенную, классическую форму, в немалой степени превращают эту общность в утопию. В действительности же мы, люди, совпадаем в восприятии лишь самых грубых, общих примет мира, или, выражаясь точнее, перечень совпадений и перечень расхождений во взгляде людей на вещи всегда дополняют друг друга. Но для подтверждения идеалистической мысли Канта и Гуссерля было достаточно и этого основного корпуса совпадений, поскольку он действительно позволяет нам, людям, поверить, что мы живем в едином, общем мире. Эту точку зрения можно определить как естественную, нормальную, общепринятую, и в соответствии с ней, поскольку мы живем с другими в некоем предполагаемом общем мире, наша жизнь будет совместной.
    Но для совместной жизни человеку "необходимо выйти из состояния простой открытости другому- ,, alter"",- которое мы назвали врожденным альтруизмом. Открытость-состояние пассивное; необходимо, чтобы, отталкиваясь от него, я воздействовал на другого, а он, в ответ, реагировал на мои действия. Не важно, какими они будут: стану ли я залечивать его раны, или же мы набросимся друг на друга с кулаками. И в том, и в другом случае мы живем взаимно, в обоюдном отношении к чему-то. Окончание слова "живем", перекликающееся со словом "вдвоем", очень хорошо передает новую реальность, возникающую в отношениях между "нами": "unus et alter" - я и ты- вдвоем делаем что-то, и, делая это мы вдвоем существуем. Если состояние открытости я назвал альтруизмом, то обоюдное существование следовало бы назвать "ностризмом" (от латинского "noster") или состоянием множественной двойственности. Это и есть первая конкретная форма отношения к другому, а следовательно, первая социальная реальность-если употреблять это слово в самом вульгарном его значении, в каком и употребляют его почти все социологи, даже такие знаменитости, как Макс Вебер.
    В отношениях с камнем множественности нет, поскольку нет понятия "мы". В отношениях с животным она ограниченна, расплывчата, запутанна и проблематична.
    Живя совместно, составляя множественную реальность-"мы": я и он, то есть Другой,-постепенно узнаем друг друга. Это значит, что Другой, до сих пор бывший для меня чем-то неопределенным, о ком я знал только внешне, как о "себе подобном", а следовательно, как о ком-то, кто может отреагировать на меня и с чьим сознательным ответным действием я обязан считаться,-что этот Другой, по мере того как я общаюсь с ним-дружелюбно или враждебно,- становится знакомее мне, и я начинаю отличать его от других Других, которых я знаю меньше. Большая интенсивность общения обусловливает близость. Когда же это сближение в процессе взаимного познания и общения достигает значительной степени, мы говорим об интимной близости. Другой становится мне близким, и я уже не могу спутать его с кем бы то ни было. Это уже не любой "другой", неотличимый от прочих, это Другой в смысле-единственный. И тогда другой становится для меня ТЫ. Следовательно, ТЫ-это не просто человек, а человек единственный, которого ни с кем другим не спутаешь.
    Ты как единственная в своем роде человеческая особь появляется для меня именно в сфере совместной жизни, в отношениях, обозначаемых словом "мы". Ты и я, я и ты воздействуем друг на друга в постоянном взаимодействии индивидуумов, обоюдно единственных один для другого. Одна из самых распространенных форм взаимности, множественности, или "ностриз-ма",-разговор. А разговор чаще всего идет о "нем" или о "них", то есть о других людях, не включенных, как ты и я, в понятие "мы". При этом практически во всех случаях "он" и "они" остаются вне объединяющих нас отношений близости. И здесь мы сталкиваемся с одной из особенностей испанского языка, над которой следует поразмыслить, как и над всем, что связано с языком. Португальцы и французы вместо испанского "мы" употребляют слова "nos" и "nous", выражающие всего-навсего отношения близости между теми, к кому они относятся. Но мы, испанцы, говорим "nosotros"- "мы", и выраженная этим словом идея абсолютно иная. Задача языка-выражать общности и множественности. Но при этом многие языки не довольствуются только одной формой множественного числа. Есть инклузивная форма множественного числа, которая-как "nos" и "nous" -только включает в себя определенных лиц; но есть и форма эксклузивная: включая множество разных лиц, она указывает, что другие не входят в их число. Так вот наше множественное-"nos-otros", "мы"-эксклузивно. Оно не просто обозначает общность между мной, тобой и, быть может, другими такими же, как ты; но и общность, в которой мы двое, а может быть, и больше, чем двое: я, ты и тебе подобные составляем единство, внеположное и в каком-то смысле противо-положное другим лицам. В испанском "nos-otros" мы не только провозглашаем единство, но и, прежде всего, признаем, что мы-Другие, другие, чем Они.
    Вначале мы говорили об исконно присущем человеку альтруизме, то есть о том, что он a nativitate открыт Другому. Позже мы отметили, что, вступая со мной в контакт, Другой образует вместе со мной понятие МЫ, в сфере которого этот другой человек, поначалу неопределенный, конкретизируется для меня в единственном в своем роде ТЫ, с которым я говорю о некоем удаленном от нас третьем лице-о нем. Теперь следует описать мою борьбу с ТЫ, в столкновении с которым я совершаю в высшей степени поразительное и драматичное открытие: я обнаруживаю, что я- это "я" и... ничего больше. Вопреки всем ожиданиям последним на сцене появляется первое лицо.
    Еще несколько слов о Я и о Других.

Назад // Вперед