Родной язык окружает нас со всех сторон. Он находится вне нас, в нашем социальном окружении, и с самого раннего детства мы механически усваиваем его, прислушиваясь к тому, что говорят вокруг нас люди. Если под разговором, в строгом смысле слова, понимать практическое использование определенного языка, то окажется, что разговор-это не что иное, как следствие усвоения механически полученного извне языка. Таким образом, разговор-это действие, зарождающееся вне нас. Механически, иррационально воспринятый извне, язык так же механически и иррационально возвращается в мир. Речь-это, напротив, действие, начало которого в самом человеке. Это попытка обратить вовне, сделать явным, заявить о чем-то происходящем в его внутреннем мире. Для этой цели человек, вполне сознательно и рационально, использует все находящиеся в его распоряжении средства; разговорный язык-одно из них, при этом лишь одно из многих. Так, все искусства-это тоже способ высказаться. Разговорная речь дается человеку по мере того, как он осваивает свой родной или какие-либо иностранные языки. Разговорная речь-это как бы набор граммофонных пластинок, которые человек меняет в зависимости от того, что он хочет высказать. Сопоставляя оба эти явления, мы ясно видим, что если высказывание или попытка высказывания-это истинно человеческое действие, исходящее от индивидуума как такового, то разговорный язык-это воплощенный на практике обычай, и, подобно всем остальным обычаям, он не зарождается в самом человеке, не является для него вполне понятным, сознательным действием, а навязан ему окружением. Следовательно, в лице разговорного языка, который древние называли не иначе как "ratio" и "logos", мы вновь сталкиваемся с той странной реальностью, какую представляет всякий социальный факт; странной, поскольку она человечна: сами люди вполне сознательно дают ей практическое воплощение,-а с другой стороны, в ней есть и что-то нечеловеческое, поскольку процесс разговора и сам речевой акт-механистичны. Однако если мы проследим историю любого слова, любого синтаксического оборота, его этимологию, то зачастую она приводит нас к тому, что, достаточно условно, можно было бы назвать истоком слова, и мы видим, что этимологически, изначально слово или оборот были сотворены кем-то, для кого, как и для тех, к кому он непосредственно обращался, это слово имело смысл, а следовательно, было человеческим действием, став частью языка, то есть обычая, лишилось внутреннего смысла, превратилось в граммофонную пластинку и в конечном счете дегуманизировалось, лишилось человечности, души. В годы гражданской войны у нас, в Испании, кто-то придумал слово "manda-mas" (Дословно: "руководящий больше других", "обладающий большей властью". - Прим. перев.)*. Безусловно, придумавший его человек тоже не понимал происхождения глагола "руководить" и почему для обозначения понятия "больше" взято именно слово "больше"; однако его действительно можно считать творцом нового выражения, которое для него самого и для его окружения имело смысл, было понятно и мудро объясняло один из фактов общественной жизни, имевший место в те дни; причем трагикомическое- подчеркиваю, "трагикомическое"-это слово столь мудро высвечивало суть сложившейся тогда в общественной жизни ситуации, что вряд ли мы сможем подыскать более точное определение. Но тогдашнее в высшей степени противоестественное, а потому не могшее долго длиться положение дел изменилось, и слово "manda-mas" употребляется сегодня уже несравненно реже, а может статься, доживает и последние дни своей недолгой жизни. Таким образом, и здесь перед нами обычай-слово, неожиданно возникшее, пользовавшееся лингвистическими правомочиями на протяжении нескольких лет и теперь на наших глазах отмирающее, выходящее из употребления. Но представьте себе, что, по той или иной причине, оно продолжало бы существовать среди народных речений и, возможно, через два-три поколения произносилось бы уже иначе, скажем "malmas". Тогда люди, продолжающие им пользоваться, уже не понимали бы, почему, в самом деле, того, кто обладает большой властью, в некие смутные времена называли "manda-mas"(На самом деле такая трансформация маловероятна, поскольку, как объяснил мне сеньор Лапеса, слоги образующиеся вокруг гласного "а" тяготеют к сохранению своего фонетического состава. ).
    Став общеупотребимым, осмысленное человеческое действие, гениальное творение нашего соотечественника, дегуманизировалось, обесчеловечилось. В точности то же самое происходит сегодня со словами "руководить" и "больше". Они так быстро теряют внутренний смысл, что даже такой великий лингвист, как Мейе, не смог до конца объяснить слово "больше". И нам следует несколько дольше задержаться на нем, поскольку оно не только является примером лишенного души, дегуманизированного словоупотребления, но и предваряет нашу встречу с новыми, отнюдь не маловажными явлениями.
    Испанское "mas", то есть "больше", происходит от латинского слова "magis", значение которого отчетливо проступает, скажем, в выражении "magis esse", то есть "быть больше". От того же корня происходит и латинское "magnus". Мейе делает попутно два замечания, которым сам, по-видимому, не придавал особого значения и не делал из них никаких выводов. Он отмечает, что в латыни существовало еще два слова со значением "больше": "grandis", подразумевавшее величину в смысле пространственных габаритов, и "plus", имевшее количественное значение. В отличие от них, добавляет Мейе, "magnus", а следовательно, и "magis" часто имеет добавочное значение силы, мощи, которого нет ни в "grandis", ни в "plus". На этом Мейе останавливается, но и этого вполне достаточно, чтобы усмотреть в корне "mag", или "mai", важный смысл. От "magis esse" происходит "magister", а точнее, "magistero-s", а от него, в свою очередь, "magisteratus", "magistratus". Но магистратом в Риме называли правителя, человека, обладавшего властью. Таким образом, он-больше прочих граждан, поскольку он властвует, руководит, а, как мы видели, "mandar" происходит от "manu-dare" и означает "навязывать свою волю другим", поскольку ты это можешь, так как располагаешь большей властью, так как ты в силе. Ошибка Мейе здесь, как и во многих других случаях, в том, что он воспринимает обозначаемую словом вещь как нечто существующее словно бы по волшебству; то есть он не замечает, что любая вещь, с которой мы сталкиваемся,-это лишь результат выплеска энергии, которая, пользуясь выражением Платона, "питает ее бытие". Магистрат- это тот, кто больше, "сам большой", но быть больше- значит больше мочь. Это наводит нас на след того, что изначально значил корень "mag" и образованные от него "magnus" и "magis"-значение, неожиданно проступающее в слове "величество". И действительно, если мы обратимся к германским языкам, то увидим, что в них тот же самый корень означает уже не просто "быть больше", а откровенно и цинично-"мочь", "Macht"; в старонемецком "magan" означает "мочь";
    в старофранцузском "amoier"-пугать, наводить страх, "esmoi", откуда и происходит современное французское "emoi". В английском "may" значит "мочь"; "might"- "мощь". В современном немецком "mogen" означает "мочь", "быть способным на что-то", и "moglich"-это "возможность", то есть то, что имеет силы быть, что может быть. Но то же мы видим и в греческом: "me-gale" значит быть большим не только в смысле размеров и количества, но и быть способным, смочь сделать что-то; "mechane"-это механизм, механика, машина.
    Все это показывает, что в индоевропейских языках слово "mag"-"mas" означало мощь, силу. А поскольку каждый человек в той или иной степени обладает силой, мощью, то очевидно, что в какой-то момент оно стало обозначать мощь, превосходящую мощь других людей, а следовательно-человека, превосходящего других, могущего больше, а так как повелевать, руководить и значит мочь, то выясняется, что "магистрат" и "manda-mas"-одно и то же. Смысловой оттенок, отличающий наше слово, мы уточним несколько позже. Сегодня никто, произнося слово "магистрат", не думает об этом, что лишний раз подтверждает: слова-это не более чем мертвая оболочка некогда живого значения. Поскольку если мы поразмыслим, причем даже не над самим словом "магистрат", а над реальностью, которую представляет эта должность в ее современном виде, то сразу же поймем, что магистрат- это магистрат, поскольку в его распоряжении находятся силы полиции. Я уж не говорю о Риме, где магистрат, консул одновременно являлся командующим всеми войсками.
    Прослеживание этимологии- отнюдь не пустая забава, ибо почти всегда этимология обнажает перед нами суровые, исконные реальности человеческой жизни, которые лицемерие последующих поколений скрывает под всякого рода эвфемизмами. Я позволил себе ненадолго задержаться еще на одной этимологии не только потому, что на ее примере мы еще раз имеем возможность увидеть, как слова, переставая быть индивидуальными творениями, входят в систему устойчивых словоупотреблений, то есть язык, становятся непонятны, утрачивают душу и, бездушные, продолжают существовать в виде винтиков и шестеренок большого механизма, но и потому, что этимология эта предваряет одну крайне важную и уже не лингвистическую проблему, с которой нам предстоит сейчас столкнуться.
    Но дело в том, что, даже будучи винтиками и шестеренками, утратившие свой исконный смысл слова все-таки дают нам возможность в большей или меньшей степени, хуже или лучше - выразить то, что мы думаем. И действительно, еще с детства навязывая нам общеупотребимый язык, наше социальное окружение, люди попутно навязывают нам и образ мыслей, выразителем которого этот язык служит. А это уже дело серьезное. Мысли, представления о вещах, о других людях, о нас самих, то есть в конечном счете о жизни, это то, что составляет нашу основу, то, чем мы, по сути, являемся. Жизнь-это драма и как таковая всегда имеет сюжет, причем жизненные сюжеты принципиально отличаются друг от друга в зависимости от наших представлений о мире и о человеке. Так, мягко говоря, будут несхожи сюжеты жизни человека, верящего в Бога и верящего в одну лишь материю. Так вот: до большей части тех представлений, с которыми и исходя из которых мы живем, мы никогда не додумывались сами и даже не пытались проверить, правильны ли они. Мы пользуемся ими машинально, полагаясь на общество, которое обрушивает их на нас, заражает нас ими, как вирусом. Будь это возможно, а это невозможно, было бы любопытно произвести статистический подсчет: много ли найдется в каком-нибудь обществе, к примеру во всей нашей стране, людей, хоть раз в жизни задумавшихся-задумавшихся всерьез, - действительно ли дважды два-четыре и взойдет ли солнце завтра утром. Отсюда следует, что подавляющее большинство наших представлений, несмотря на то что они имеют для нас силу убеждения, не несут в себе ровным счетом ничего рационального; это такие же обычаи, как язык или приветствие, и в конечном счете так же механистичны, непонятны и навязаны нам извне. Пора понять: мы воспринимаем лишь первый и самый общий смысл фразы, которую слышали бесчисленное множество раз, а поскольку мы к тому же способны отличить двойку от тройки, то это позволяет нам получить смутную идею идеи, заложенной во фразе. Но обратите внимание на то, что фраза "дважды два-четыре" представляет из себя идею постольку, поскольку выражает определенное суждение об этих числах, а следовательно, претендует на истинность. Идеи-это всегда идеи чего-то или о чем-то, а следовательно, мнения, истинные или ложные; поэтому они являются в полной мере идеями лишь тогда, когда, помимо непосредственного смысла, мы уясняем себе доводы, подтверждающие их истинность или доказывающие их ошибочность. И лишь тогда, благодаря разумным доводам, они оказываются разумны. Однако ничего подобного не происходит с идеями, которые мы непрестанно тиражируем. Мы говорим и говорим обо всем на свете, полагаясь на то, что говорят вокруг нас люди, словно бы постоянно пользуясь векселями, о платежеспособности которых ни разу не удосужились справиться. В интеллектуальном отношении человек, как правило, живет за счет общества, в котором живет, безраздельно и бездумно ему доверяя. Одним словом, он функционирует в обществе как автомат. И лишь очень редко он берет на себя труд проверить счета и, подвергнув критике ту или иную идею, отвергнуть или пересмотреть ее; но это возможно только тогда, когда он сам продумал все от начала до конца и внимательно исследовал все доводы за и против.
    Наше социальное окружение состоит из речений и слов, а следовательно, из мнений.
    Если мы окинем взором все бесчисленные идеи и мнения, роящиеся вокруг нас в виде народных речений, то заметим, что они разделяются на две большие группы. Есть мнения, как бы сами собой разумеющиеся, высказывая которые мы учитываем, что они общеприняты и, как говорится, "все на свете" их разделяют. Другие, напротив, высказываются с более или менее ощутимым оттенком непризнанности; иногда они открыто противопоставляются мнениям общепринятым. В первом случае мы имеем дело с мнениями, господствующими в обществе; во втором-с личными, частными. Если мы внимательнее приглядимся к внешнему облику тех и других, то заметим, что личные мнения человек высказывает либо пылко, сознательно подчеркивая свою точку зрения, либо, напротив, робко, боясь произвести неприятное впечатление, но почти всегда- с внутренней горячностью, настойчивой и заразительной, за которой почти всегда, пусть па одно краткое мгновение, вырисовываются доводы, на которых данное мнение основано. В любом случае вполне очевидно, что говорящий ясно осознает: для того, чтобы существовать в обществе, то, что он говорит, его личное мнение, нуждается в том, чтобы он сам или его единомышленники это мнение провозглашали, утверждали, поддерживали, упрочивали и распространяли. Разница между типами мнений будет еще нагляднее, если мы посмотрим, каким образом высказывается то, с чем "все на свете" согласны. Никому и в голову не придет выдавать подобные мнения за собственное открытие или за что-то нуждающееся в поддержке. И мы не только не произносим их тоном внушительным и энергичным, а ссылаемся или даже просто намекаем на них и, отнюдь не стремясь их поддерживать, наоборот, сами обращаемся к ним за поддержкой, как к некоей вышестоящей инстанции, словно они - это приказ, статья уложения или закон. И действительно, дело в том, что эти мнения-установившиеся обычаи, а "установившийся" и значит не нуждающийся в поддержке со стороны части индивидуумов или каких-либо группировок; напротив, они сами тяготеют над всеми, сами оказывают давление на всех. Именно это подсказало мне назвать их "правомочиями". Мощь этих правомочий, зачастую с досадой и раздражением, ощутит на себе всякий, кто захочет противопоставить себя им. При нормальном Функционировании общества огромное число установившихся мнений, так называемые "избитые истины", "общие места", ежеминутно осуществляют свои правомочия. Никакая общность, общество не располагают как таковыми собственными, то есть ясно осознанными и глубоко продуманными, представлениями. В их распоряжении только "общие места", и на основе этих "общих мест" они существуют. Тем самым я не хочу сказать, что эти представления обязательно ложные, они могут быть и блистательными, и справедливыми: но постольку, поскольку они являются общественно правомочными "общими местами", все их блистательные достоинства пребывают в бездействии. Зато они постоянно воздействуют на отдельных людей, оказывая на них свое бездушное давление. Интересно, что в просторечии представления эти называются "господствующими". Их положение в обществе в высшей степени сходно с положением Государства: они правят, то есть господствуют. Это и есть то самое "общественное мнение", о котором Паскаль говорил, что оно правит миром. Понятие "общественного мнения" не ново. Протагор, еще в V веке до н.э., употреблял точно такое же выражение "dogma poleon", которое я цитирую, поскольку оно не слишком широко известно, а живший в IV веке Демосфен в своей восемнадцатой речи пишет о "публичном гласе родины". Он господствует так же, как господствует приветствие и ему подобные обычаи; так же, как господствует язык. Все, что действительно социально, оказывает на людей давление, подчиняет их себе, управляет ими, а следовательно, господствует.
    Таким образом, существует принципиальная разница между частным мнением какой-либо группы людей, какой бы энергичной, сплоченной и воинствующей она ни была, и мнением общественным, то есть установившимся и правомочным. Никто не должен прилагать никаких усилий, чтобы его поддерживать; пока оно правомочно, оно существует само по себе, владычествует и правит, не нуждаясь в защитниках, в то время как частное мнение действенно лишь в строгой зависимости от того, насколько один, несколько или многие люди берут на себя труд поддерживать его.
    Почти во всех книгах, исследованиях и особенно в ходе опросов, проводимых специальными институтами в англосаксонских странах с целью исследования общественного мнения, оно смешивается с частными мнениями, которые отстаивает большее или меньшее число отдельных людей. Но правомочность как основополагающий социологический феномен, обнаруживающийся не только во мнениях, но и во всех обычаях, а следовательно, являющийся основной отличительной чертой социального факта и общества как совокупности социальных фактов,- правомочность не зависит от совпадения большего или меньшего числа отдельных мнений. Без ясного понимания этого любая социологическая теория будет несостоятельной. Когда обычай становится обычаем, он перестает зависеть от совпадения отдельных мнений; напротив, он сам навязывает им свою волю. По этой причине социальная реальность в корне отлична от индивидуальной. Еще рассуждая о приветствии как об одной из наиболее характерных форм обычая, я указывал на то, что даже если все люди, входящие в какую-нибудь группу, окажутся "in pectore" (Заклятый (итал.). ) * противниками рукопожатия, то все равно обычай этот будет тяготеть над ними, пока они открыто не договорятся упразднить его в общении между собой. Но, поскольку обычай формируется не в узких рамках какой-либо группировки, а в огромных масштабах всего общества, встает вопрос: а необходимо ли согласие всех членов общества для того, чтобы какой-либо обычай был упразднен или, наоборот, вошел в силу, что и интересует нас в данный момент; необходимо ли их согласие для того, чтобы какой-то стиль поведения или какое-то мнение стали обычаем, то есть приобрели правомочность? Безусловно, нет. Но тогда в какой же пропорции число согласных должно относиться к числу несогласных? Еще раньше я говорил о том, что установление обычая вовсе не обязательно--и, как правило, этого не происходит -результат того, что большая часть людей пришла к единому мнению. В данном случае мы становимся жертвами как бы оптического обмана, а на самом деле- мажоритарного принципа, который почти сто лет был общественно правомочным представлением, господствующим общим местом и в который, как в неизбежное следствие демократической идеи, слепо и упрямо верили наши прадеды и прапрадеды.
    Таким образом, перед нами проблема, уже сама по себе достаточно соблазнительная и дающая обильный материал для исследований того, при каких условиях нечто -будь то мнение или любой другой обычай -приобретает неповторимейший характер социального правомочия. К сожалению, затронуть эту тему нам сейчас не удастся. Но хотя она и немаловажная, гораздо важнее для нас с вами хорошенько понять саму идею правомочности --альфу и омегу всей социологии; разглядеть ее непросто, поскольку, даже будучи замеченной, она постоянно стремится ускользнуть от нашего разумения. Итак, двумя основными характерными ее чертами являются:
    1. Каково бы ни было происхождение социальных правомочий, они даны нам независимо от того, насколько мы их разделяем, и даже напротив-совершенно безразлично к тому, что мы о них думаем; они-данность, с которой мы вынуждены считаться, а следовательно, оказывают на нас воздействие, поскольку воздействием можно считать уже один тот факт, что мы вынуждены с ними считаться;
    2. И наоборот, мы в любой момент можем прибегнуть к ним, рассчитывая на их поддержку.
     Слово "правомочность" взято из юридической терминологии, где оно употребляется, когда речь заходит о действующих законах в противоположность законам, утратившим силу. Правомочный, действующий-это такой закон, который, стоит лишь человеку прибегнуть к его защите, реагирует автоматически, мгновенно, как составная часть механизма власти. Но обратите внимание, что не только понятие "правомочность", но и обе отличительные черты, которые мы ему приписываем, совпадают с теми чертами, которые обычно приписывают правовой деятельности Государства. Отсюда явствует, что философы права допускали одну общую ошибку, полагая, что такие качества, как независимость от индивидуальной воли и способность быть инстанцией, к помощи которой все мы прибегаем или можем прибегнуть, свойственны одному лишь праву. В действительности мы легко проследили их на примере первого же обычая, который подвергли анализу, причем на примере обычая слабого-простой церемонии приветствия. Таким образом, речь идет о качествах, присущих всем социальным фактам без исключения. С одной стороны, будучи совокупностью обычаев, общество навязывает нам свою волю, с другой-мы видим в нем инстанцию, у которой можем просить помощи и защиты. Оба эти свойства: способность навязывать себя и способность оказывать помощь- делают государство, по самой сути своей, силой, причем силой бесконечно более могущественной, чем отдельный человек. Общественное мнение, господствующее мнение опирается на эту силу, и ее-то оно и использует в разных формах, соответствующих разным уровням коллективного сосуществования. Эта коллективная сила и есть "общественная власть".
    Однако и поныне не изжит упорно противящийся излечению порок человеческого интеллекта, мешающий ясно видеть механизм социальных явлений. Порок этот не дает различать социальное там, где нет специальных органов, через которые социальное могло бы реализоваться. Так, вплоть до последнего времени, изучая общества, находящиеся на первобытной стадии развития, этнографы считали, что, поскольку в них отсутствуют магистратуры и судейское сословие, а также человек или специальный институт, которые обладали бы законодательной властью, это значит, что в них отсутствуют также законность и государственность.
    То же происходит и с общественной властью. Ее замечают лишь тогда, когда на определенной ступени социального развития она появляется в образе специальных вооруженных подразделений, со своим уставом, с командирами, готовыми исполнять приказы властей. На самом же деле общественная власть еще со времен существования первых человеческих сообществ непрестанно воздействует на индивидуумов, составляющих любой коллектив; деятельность ее, помимо непосредственных вмешательств полиции или вооруженных сил, ни на минуту не прекращается и среди нас. Но мы не замечаем ее именно потому, что она вездесуща и постоянна, подобно атмосферному давлению или твердой земной поверхности, по которой мы ступаем. И все же действенность общественной власти обнаруживается повсеместно; она регулирует наше поведение, и стоит кому-либо-сознательно, по небрежности или в силу обстоятельств-выйти за рамки предписанного обычаями, как на него обрушивается яростное негодование сограждан, угрожающее стереть преступника с лица земли.
    У первобытных народов, разумеется, нет полиции, которой поручено бдительно следить за каждым шагом человека. Значит ли это, что общество не выполняет своих функций? Как раз напротив: выполняет, и при этом с такой скрупулезностью и неусыпностью, до которых нашей полиции далеко.
    В одной из глав книги "The Depopulation of Melanesia" ("Уменьшение народонаселения Меланезии"(англ.).), принадлежащей перу Спенсера, автор пишет о том, что на Новых Гебридах мужчины живут совершенно отдельно от женщин. Отсутствие кого-нибудь из мужчин на мужской половине не может пройти незамеченным, и виновному приходится так или иначе оправдываться. Не говоря уже о тех случаях, когда мужчину застают на женской половине.
    Таким образом, царящие в обществе нравы почему-то, не могу понять почему, всегда называются "добрыми". Коллектив бессознательно, но неусыпно следит за каждым движением индивидуума. И к чему здесь специальные полицейские подразделения? С прибытием европейцев связи внутри общественного организма нарушились, местное население стали сгонять на промышленные и сельскохозяйственные работы, стихийный надзор коллектива был упразднен и заменен надзором полицейским. После чего нравы обитателей островов вдруг моментально стали "дурными".
    Я мог бы привести еще множество подобных примеров, но думаю, что и этого пока достаточно, чтобы зрение наше стало зорче и мы научились различать функции, которые любое общество осуществляет, даже и не подозревая об этом.
    Таким образом, общественная власть это активное энергетическое поле, возникающее вокруг общественного мнения, ноле, в котором существуют и энергией которого питаются все социальные обычаи и правомочия. Форма же, в которой общественная власть осуществляет себя, большая или меньшая степень насилия, которое она применяет, зависят от того, большую или меньшую важность придает общественное мнение отступлениям от обычая или нарушениям его. Среди значительной части африканских народов. говорящих ныне на языке банту, слово, обозначающее преступление, дословно переводится как "нечто ненавистное племени", то есть нечто, противоречащее общественному мнению.
    Но если это верно, то верно и обратное: за общественной властью всегда должно стоять действительно общественное, а следовательно, единое и обладающее мощными правомочиями мнение. Если этого не происходит, то вместо общественного мнения мы видим лишь мнения отдельных группировок, которые обычно объединяются в два противостоящих друг другу конгломерата. А когда происходит подобное, общество разобщается, оказывается во власти раскола, распрей, и, переставая быть общественной, власть дробится на власть партий и фракций. Таковы эпохи революций и гражданских войн.
    Но все эти крайние формы разногласий лишь высшая форма проявления факта, который мы обнаружим в любом обществе, который неотъемлем от общественной природы; я имею в виду факты антисоциального поведения отдельных лиц: убийство, воровство, измена, самоуправство, насилие. Их достаточно, чтобы понять: слово "общество" применительно к человеческому коллективу-это не более чем эвфемизм, искажающий правильное представление о коллективной жизни. Так называемое "общество" никогда не оправдывает своего названия. Общество-это всегда, в той или иной степени, разобщенность; в нем действуют силы взаимоотрицания и взаимоотталкивания. А поскольку, с другой стороны, оно хочет казаться чем-то прямо противоположным, то мы должны наконец понять, что общество по самой суши своей-больная, ущербная реальность и в нем происходит непрестанная борьба между действительно социальными элементами и поступками с элементами антисоциальными, разобщающими. Чтобы добиться хотя бы минимального перевеса социальных тенденций, то есть для того, чтобы общество как таковое выжило, оно зачастую вынуждено прибегать к вмешательству "общественной власти", к насилию, вплоть до создания-на более высоких ступенях развития-специального органа, в чьи обязанности входит реализовывать эту власть в формах, противостоять которым все остальное бессильно. Орган этот обычно и называется Государством.

1956

Назад // На первую страницу